Попав на фронт, отцы семейств, оставив жён, детей, хозяйство, близких и родных, думали об их судьбах. Беспокоились, заботились о них, давали советы, как дальше жить…

Сквозь все письма проходит пронзительная сердечная боль, тоска и любовь к малой Родине, к родным людям, к родным местам – дому, огороду, хлебному полю, к лесу с ягодами и грибами. Все думы, мечты, чаяния и сны – только о доме. И сильнейшее желание вернуться живым…

О войсках, о дислокации, о военных действиях, обстановке на фронте и т.п. писать было запрещено. Письма проверялись военной цензурой, на каждом из них стоял штамп «просмотрено военной цензурой». Правду в подробностях о войне мы знаем только из рассказов фронтовиков-очевидцев, но не из писем. Поэтому так нужны встречи с фронтовиками, их остаётся мало и надо пользоваться любым случаем устраивать с ними встречи и слушать, слушать…

Самое моё рождение определённо было неслучайным. Это произошло явно по Промыслу Божию. Видно, мне и моим детям, их потомкам уготована какая-то миссия на земле. Дело в том, что моя мама, выйдя замуж, семь лет оставалась неплодной, а всего за пять недель до начала войны она забеременела. Отец мой на фронте погиб, но, видно, его гены и весь набор его индивидуальности должны были сохраниться, остаться для чего-то в потомках… Он теперь дед, а когда погиб, ему было всего 29 лет. Звали его Зорин Николай Фёдорович, 1913 года рождения, 9 февраля. В мирное время он работал начальником участка по заготовке и вывозке леса. В то время возили на лошадях. Его мобилизовали на фронт в самые первые дни войны и эшелоном увезли в Карелию, город Петрозаводск. Был он рослым, сильным, красивым, стройным, очень любящим всех своих родных. Уже 5 сентября был ранен – сквозное пулевое ранение в левое бедро чуть ниже паха. Потерял много крови. Три месяца лечился в эвакогоспитале г. Томска (тогда – Новосибирской области). Долечивался в г. Беломорске, в Карелии. Оттуда сформировали военные подразделения и их направили снова в бой, на Волховское направление, к Ладожскому озеру. Воевал в качестве рядового взвода автоматчиков. Видел слёзы и горе беженцев и эвакуированных, ужас бомбёжек, пережил холод и голод, сырость в глухих местах и болотах, охраняя «дорогу жизни». Там развился ревматизм. Сильно опухали и болели ноги… Всё это он описывал в своих письмах домой, эти письма и сейчас находятся в домашнем архиве, их целая стопка, это живые документы времени.

А погиб он от вражеской пули в голову у деревни Торталово в районе Синявино 27 сентября 1942 года, похоронен в братской могиле на поле боя. После войны останки были перезахоронены и находятся у Синявинских высот Кировского района Ленинградской области. В 80-х годах я делала запрос в Центральный архив Советской Армии в г. Подольске и отыскала таким образом его захоронение. Адрес для потомков такой: от Ленинграда с Московского вокзала электричкой до ст. Мга, а потом автобусом в сторону г. Кировска, выходить у Синявинских высот. Там на мемориале высечено его имя.

Второго деда ты знал, у вас была взаимная любовь и обожание. Он, так же, как и первый дед воевал на Северо-Западном фронте, но в Восточной Пруссии. Он боролся за Кёнигсберг (теперь Калининград) и с боями прошёл до Берлина. Имел два тяжёлых ранения с раздроблением костей. Одно в кисть левой руки, второе – в правую лопатку и предплечье, сквозное, задело подбородок и шею. После излечения был отпущен домой в отпуск. После войны уже был признан инвалидом II группы по ранениям.

Война – это тяжёлая, грязная работа, это занятие для сильных мужчин. На фронт он попал так же в 28 лет. Там приходилось выполнять разную работу, подбирать и хоронить убитых, раненых носить в лазарет, брать автомат… Он управлял ручным и станковым пулемётами, потом был направлен трактористом-водителем тяжёлых тягачей, приписанных к тяжёлой артиллерии. Таскал зенитные установки и катюши по военному бездорожью. Всё время в грязи, пыли, земле, машинном масле. Переносил студёные зимы, когда руки прилипали к замёрзшему железу, срывая кожу до мяса, а летом та же грязь, земля, смешанная с потом. Терпели все трудности походной жизни, неустроенность быта, сыромятные ремни, шкуры животных, убитых на войне лошадей. Через Польщу пришли в Германию. Германия их приятно удивила порядком во всём. Их расквартировывали в домах немцев. Немки были лояльны, общительны, исполнительны. Никакой агрессии не выказывали. Кто хотел, и у кого получалось – флиртовали с немками. То, что показывают в фильмах про войну, её трудная работа, сходится с рассказами фронтовиков. Но мы сидим в мягком кресле у телевизора, а они же были в гуще дыма, грязи, огня. На брюхе ползли, обнимая горящую землю руками, теряя однополчан.

Самые главные потери войны – это людские, и это самое главное горе и невосполнимая утрата. Деревни лишились кормильцев, семьи осиротели. На поля вышли женщины и дети, работали весь световой день, каникул в школах не было. Были большие налоги на хозяйства, всё отдавали государству – яйца, шерсть, мясо, молоко, шкуры домашних животных. Семье немного оставалось. Свои огороды обрабатывали ручными плугами и сохами, тянули их с помощью верёвок женщины, впрягшись по пять-шесть человек. Это было очень тяжело. Я пробовала один раз, впряглась в эту верёвку, но женщины пожалели подростка и прогнали прочь. Вспоминается только труд, труд и труд. Рано повзрослели дети, притихли, на глупости не было времени, никакого разгильдяйства и хулиганства. Вдовы очень долго плакали о своей судьбе, поднимая в одиночку по пять человек детей. В телеги запрягали коров и быков, если у кого они были. Лошадей взяли на фронт.

Ещё долго после войны хлеб давали по норме. Его нарезали и были кусочки-довески. Ах! Какие же они были вкусные, их съедали ещё на улице, не донеся до дома. Запах хлеба был обалденный. Если изредка давали белый хлеб, то сносили прилавки, давка была страшная, т.к. всем не доставалось. Ещё помню: всех дольше по карточкам продавали мыло и то только тёмное хозяйственное. Стирали щёлоком от древесной золы.

Поскольку мужчин в селе почти не осталось, мобилизовали на сельскохозяйственные работы всех женщин. У нас был новый большой дом и в нём организовали детский сад. Мама в нём была техничкой, няней и помогала на кухне. За это ей начислялись от колхоза трудодни. Держала козу, выкормила меня молоком и обменивала немного на хлеб. Жили очень бедно, дома не запирали на замки, уходя на работу, воровства не было. Не хватало одежды. Нас детей было четверо, учились в разные смены и одну фуфайку передавали по смене. Много ходили босяком, и взрослые и дети. Ещё помню лапти, их уже к тому времени массово не носили, но некоторые в войну и после одевали, ходили в лес по грибы, ягоды, за дровами. Их одевали моя бабушка и мама. Внутрь стелили сено, а ноги обвивали онучами (портянками). Спали на соломенных тюфяках.

Когда в 1946 году к нам пришёл жить отчим Павел Сергеевич, то стало нам легче. Папа работал механизатором в колхозе и мы стали есть хлеб досыта. Стал достраиваться и обустраиваться наш дом., почувствовалась мужская рука в хозяйстве. Папа оказался очень хорошим человеком, работящим, серьёзным, но с хорошим чувством юмора, смешлив при случае, очень разговорчив, заботлив, ответственен. У нас установилась взаимная симпатия, я его любила. Но мама тайком продолжала оплакивать своего первого и любимого мужа. С отчимом пришли две его дочери от первого брака. Семья получилась сборная, большая, сложная, разные характеры. Маме приходилось тяжело, она говорила: «врагу не пожелаю воспитывать чужих детей». В то время слёз у всех было много. Сломались судьбы и семьи.

Ратный труд деда (с войны он пришёл в возрасте 31 с половиной года) был отмечен орденом Отечественной I степени, медалями «За боевые заслуги», «За отвагу», «За Победу над Германией», «За взятие Кенигсберга» и шестью юбилейными медалями.

Мама также имеет медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»от 06.06.1945 г. и три юбилейные медали.

Как и в послевоенные годы и на протяжении всей его последующей жизни папа не переставал трудиться. Работа была его дыханием. Всегда ходил в передовиках соц.соревнования, был высококлассным механизатором, не сходил с Доски Почёта, был занесён в Книгу Почёта МТС. Участвовал ещё в освоении целинных и залежных земель в Казахстане, в Целиноградской области. В 1960 году он выезжал туда в числе руководителей большого отряда учащихся училища механизации сельского хозяйства. Поработали они там ударно, получили благодарности, привезли грамоты. Несколько раз избирался депутатом местного и областного советов, а перед выходом на заслуженный отдых работал преподавателем и мастером производственного обучения в училище механизации сельского хозяйства (СПТУ-103), передавал свой опыт молодым. Уже, будучи дома, на пенсии, своими руками из металлолома собрал тракторок колёсный «Кировец». Нас и соседей возил в лес по грибы и ягоды, сделав сам же прицепную тележку. А для хозяйства возил из леса по одному хлысту – дереву на дрова. Умер папа в 1995 году 18 марта от рака кишечника. Светлая ему память. В 70 лет был прооперирован по этому же поводу. Прожил 80 лет. Похоронен на кладбище села Воздвиженское. Его любимая песня была «В далёкий край товарищ улетает. Родные ветры вслед за ним летят. Любимый город в синей дымке тает, знакомый дом, зелёный сад и нежный взгляд».

Написано сие Егоровой Р.Н. 3 марта 2008 г. в с. Воздвиженское, Нижегородской области.

Воспоминания Р.Н. Егоровой (урожд. Зориной) о послевоенной жизни.

Село Воздвиженское, Воскресенский р-н, Горьковской (Нижегородской) обл.

Война закончилась, мне было три годика. Война усугубила деревенскую нищету и привнесла горемычное сиротство. Шока, растерянности, паники не было. Настрой был только на Победу: «за Родину, за Сталина, вперёд, ура». Под этим девизом продолжали трудиться и после войны. Провожая мужей и родных на фронт, горько плакали, но письма родных в оба конца как реки подпитывали силы, давали энергию и обоюдную поддержку с той и с другой стороны. Хотелось дожить до светлого часа и встретиться для мирной жизни. На фронте было тяжело, но и тыл работал с удвоенной энергией, без выходных, от зари до зари. Надо было выполнять государственный план по поставкам сельхозпродукции и фуража.

Всё, что можно было взять из деревни в помощь фронту – всё взяли: мужчин, технику, лошадей. Чуть позже откомандировывали женщин, у кого не было детей, на рытьё окопов. Авиация иногда долетала и бомбила Горьковский автозавод. Работали с большим усердием, в качестве оценки – цитата из письма с фронта: «нынешний год дела дома идут гораздо лучше, чем раньше, несмотря на то, что война, нет мужчин, оказывается, женщины взялись за дело, надеяться, видно, не на кого» (из письма от 19.02.1942).

Все домохозяйки и женщины с малолетними детьми были мобилизованы для работы в колхозе, для чего были организованы ясли, устроили их в нашем доме (письмо от 30.05.1942)

Сейчас вызывает улыбку, но женщины старшего возраста, бабушки, ходили иногда в лаптях в то время. Не все, не от хорошей жизни, но, говорили, в них легко, мягко (в них солому подкладывали) и удобно.

Ещё у нас некоторое время жили беженцы – семья из пяти человек – бабушка, мама и трое её маленьких детей – девочек. Они были из западных районов, разрушенных войной и пробирались на Дальний Восток. Кстати, они вынуждены были освободиться от скарба, нуждались в деньгах и продали маме красивую стильную мебель – комод, большое зеркало, письменный стол, стулья. Эта мебель и заполнила наш интерьер. Она служила исправно всю жизнь родителей. Служит и сейчас.

Хлеб в магазине продавали строго по норме и поэтому были довески – маленькие кусочки. Они умопомрачительно пахли, и мы их съедали дорогой, не донеся до дома. Когда ещё шла война, и мы с мамой жили вдвоём, мама получала 800 граммов хлеба на двоих (600 гр. – рабочая норма и 200 гр. – иждивенческая). В мае 1942 г. она купила хорошую маленькую козочку, раздоила её, и у нас было молоко. Часть молока мама обменивала на хлеб. Взаимовыручка была во всём: собирались по нескольку человек и по очереди пахали на себе огороды, сажали картошку, мыли избы, раз в год. Изнутри они не были ни оклеены обоями, ни покрашены. Такая манера строительства была. Так и с хлебом. Иногда на ужин не оставалось хлеба, тогда бежали по соседям, занимали, точно взвешивали на безмене и столько же потом возвращали. Меню было очень скудное. Иногда обходились затирухой – мука, заваренная кипятком и присолена.  Или пустая похлёбка – вода с картошкой и чайная ложечка льняного масла на всё большое блюдо, стоящее посреди стола. Звёздочки можно было посчитать. Иногда похлёбку белили молоком. Жили только с огорода, в магазин не с чем было ходить. И до того скудную жизнь отравляли налоги. Какую скотину держишь, от неё и надо было сдать: шерсть, шкуру, мясо, масло, яйца, молоко по очень низким ценам гос. закупа. Себе мало что оставалось. При молокосдаче в 250 литров, да семья нас шесть человек, откуда было взяться маслу? Вот масло, да яйца иногда приходилось покупать в магазине и нести в заготконтору – налог, не отвертишься. Под эту тему папа анекдот как-то рассказал: в музее выставлены скелеты животных и человекообразных. Идёт экскурсия. Один из группы восклицает: «во, а это я знаю кто. Крестьянин. Он шерсть (волосы), шкуру, мясо, яйца сдал и от работы согнулся».

Наша область – песок, всё плохо растёт, зона рискованного земледелия и держать больше скота не представлялось возможным. Сена не накосить. Всё выкашивали для колхоза, а себе косили серпом по закоулочкам, по межам, кое-как собирали и то не хватало. К весне докармливали овсяной соломой. Её рубили, обваривали кипятком, чуть присыпали мукой. Коровы плохо её ели, ослабевали, падали с ног и их тогда привязывали на вожжах к балкам-перекладинам. Сами мучились и скотину мучили.

Поскольку работали в колхозе за трудодни, денег на руки попадало очень мало, да и те государство умудрялось отбирать. Вместо денег выдавали облигации государственного займа, которые впоследствии заморозили на 20 лет. Те люди потом уже поумирали, а некоторые, не надеясь дожить, сожгли в печке. Почему государство так не любит свой народ? Кулаков разорили, интеллигенцию в лагеря, священников и военных расстреляли. Бессловесным рабам не платят…

В детсаде мы переодевались (или одевались?). Для нас были сшиты маленькие детские халатики из чёрного или тёмно-синего сатина. Крой и фасон один к одному – как спецодежда рабочих на фабрике или заводе. И были мы все лысые или с чёлкой маленькой во избежание педикулёза. Из моющих средств – только щёлок в достатке, а мыло по талонам – чёрное, хозяйственное и шло оно на стирку папиных замазученных штанов и рубашек. Талоны на мыло сохранялись очень долго и давали его мало.

В одежде мы спали на деревянных раскладушках. Это икс-образной формы деревянная рама из брусков и сверху пришивался холст. Кроватки эти делали родители сами.

Время детства было весёлым и беспечным. Взрослым приходилось туго. Мужчины погибли на фронте, у женщин на руках по куче ребятишек (аборты тогда не делали),  а работы в домашнем хозяйстве – выше головы: дрова заготовить (мама только из-за них второй раз замуж вышла), дом подправить, забор поднять, печь починить, трубы почистить, корм скотине заготовить, огород копать, одевать и кормить семью и много ещё чего для жизнеобеспечения, и всё это легло на женские плечи. Невозможно описать их битву за жизнь – свою и детей. Часто плакали от бессилья. Я никогда не видела, когда мама спала. Нас вечером уложит, утром разбудит, а сама спала ли – неизвестно.

Рядом с нашим домом бок о бок стоял дом Юрасовых. Тётя Анна была двоюродной сестрой моей мамы (их мамы были родными сёстрами), и осталась с пятью детьми на руках, муж погиб. Вот уж образец русской долюшки женской. Перед глазами – одна из её дочерей – младшая Вера приходилась мне троюродной сестрой, мы были с ней ровесницы, и была она мне подругой, мы ходили в детский сад в одну группу и в школе с первого по десятый классы сидели за одной партой. Мы постоянно обретались друг у друга. Я видела, как тётя Анна бережно собирала каждую крошечку со стола, а потом ещё а ладошку смахивала, невидимые глазу. Ела после детей только, когда они все пятеро выйдут из-за стола, что останется. А картошку как тоненько чистила! Удивление вызывало. Когда шла по улице, все палочки-щепочки в передник соберёт. Позже, когда старшие дети подросли чуть-чуть и стали подрабатывать – один чинил радиоприёмники и был киномехаником (нам дома у них, проецируя на белую стенку обогревателя печи, показывал фильм «Чапаев», зрителей в избу набилось много), другой починял обувь, шил сандалии, третья делала искусственные цветы из креповой жатой цветной бумаги (специальная бумага для изготовления цветов), цветы были изумительной красоты и было много заказов, четвёртая работала в нашем школьном буфете. Купили они тогда коз. Появилось тогда у них молоко – его добавляли в супы и каши, и немного мяса от козлят.

Ни коровы, ни велосипеда они позволить себе не могли, а  у нас уже это было: у нас был отчим, наш дорогой и любимый папа Павлов Павел Сергеевич. Вот у этих-то соседей Юрасовых и был двор, крытый соломой. Тётя Анна не зачерствела от тягот жизни. В таких условиях и вырабатывался знаменитый русский характер. Самоироничная была, смешливая, добрая, отзывчивая, мужественная и стойкая, милостыню подавала нищим, не отказывала («Бог подаст»), частушку крутую споёт в праздник, спляшет… Детей звала ласково – Лидёнка, Манюрка, Верунька, Арсюшка, Геннадий. Ко всему ещё, в колхозе работала, как и все. Одно время подрядилась в пастухи со своей же соседкой (следующий дом от нас) и пасли сельское стадо весь сезон и в жару и в дождь и грозы. Стадо было очень большим. И были они обе чёрными от загара. У второй тётушки - тёти Прасковьи Зюковой было трое детей, жили они в крохотной избушке, изнутри оклеенной рваными неопрятными обоями. Ели они очень скудную пищу. Даже хлеб они пекли с добавлением отварной мятой картошки. Муки не было. Жили все трудно, но никакого воровства не было, дома не запирались, накладка на петельку накладывалась и всё, замок в петельку не вставлялся. Никакого тунеядства. Дети помогали родителям. Народ в тылу не жил, а выживал своими силами. Государство отбирало не только натуральные продукты – плоды домашнего хозяйства и деньги, взамен выдавая облигации, но и оставило без пенсий то поколение.

Поскольку работали за трудодни в колхозе, и они были пустые, т.е. ничем не обеспеченные. Зарплаты не было, работали бесплатно, то и пенсию начислять не с чего было. Получали они социальную минимальную как нищие, как будто никогда не работали. Тылом обеспечили Победу, потеряли мужей, подняли и выучили детей, продолжали неустанно трудиться без оглядки на возраст, возрождая страну, и, получается, ничего не заработали. И всю жизнь так и продолжали влачить своё жалкое, нищенское, сиротское существование. Моя мама умерла в возрасте 95 лет в ноябре 2007 года с пенсией 3400 рублей. В эту сумму входила и надбавка за возраст 80 лет…

За погибшего отца Зорина Николая Фёдоровича нам с мамой была назначена пенсия в сумме 112 рублей ежемесячно (зарплата у отца была 393 рубля). У мамы погиб муж, два её родных брата, одному из них было всего 18 лет, и он не был женат, погибли мужья двух сестёр… Война не обошла ни одного двора. Редкие вернулись с войны, и те инвалидами (…) Организованность, сплочённость, взаимовыручка, трудолюбие характеризовали деревню тех лет. Люди достойны самых высокопарных восклицаний. Они герои,  им низкий поклон и светлая память. Деревня всегда жила, живёт и будет жить как одна семья. Она проста, духовно чиста, в ней нет зависти, корысти, гордости, превосходства. Все равнозначны и равноценны. Хвалиться, гордиться, превозноситься нечем. У всех поразительная работоспособность.

Ни комбайнов, ни мужиков на полях после войны не было. Урожай собирали вручную. Жали серпами, вязали снопы, составляя их в суслоны для просушки (это шатрообразное сооружение из десяти снопов). Мы – дети, крутились под их ногами, помогали снопы подтаскивать, играли в прятки, прячась в суслонах. Через некоторое время снопы высыхали и их свозили на «ладонь» - ток, гладко вычищенную и утрамбованную земляную площадку у края поля. Снопы развязывали, клали рядами на «ладонь» и обмолачивали – били ручными цепами (оглоблеобразного вида с прикрепленным вверху билом на куске прочного ремня). Цеп был тяжеловат, и надо было целыми днями ими бить с замаха через плечо по снопам, вымолачивая зерно. Я пробовала бить, нужен навык и сила. (…) Веяли тоже вручную, подбрасывая зерно деревянной лопатой, а ветер выдувал полеву (то же, что мякина). Точно так же поступали со льном. Жали вручную. Это же какая была трудоёмкая работа! А лён и клевер ещё и пропалывали. Косили, заготавливали сено. Я тут тоже участвовала, была членом бригады, иногда подменяя маму, когда у неё были неотложные дела по дому – стирка, уборка и прочее.

В раннем детстве подспорьем детям был подножный корм. Витамины природы: в поле, в лесу, у болота находили щавель, ягоды, хвощ-песты, листья липы, семена, шишечки сосны, почки, хвоя с лиственницы, сок берёзовый, сочный подкорковый слой молодой сосны, на поле  - горох, головки льна, рожь в молочной спелости, турнепс у фермы выкапывали, с грядок ели всю зелень и овощи, и были здоровы, хотя обуты и одеты были плоховато. С ранней весны по проталинкам босяком уже прыгали в классики и поздней осенью, по инею уже, провожали коров в стадо. Правда, без соплей не обходилось, но не более того. Везде ходили ватагой: в лес, в поля, на речку купаться, ничего не боялись, никаких злодеев… У нас был «военный коммунизм».

В старших классах школы нас на летние каникулы откомандировывали на настоящую, взрослую работу, я уже писала об этом, где нам начисляли трудодни. Кого в поле, кого на ферму, кого – к механизаторам. Я сама была помощником комбайнёра у папы. Весной мы в мастерских готовили технику к уборке. Я мыла в керосине детали, подавала папе инструменты (как операционная сестра подаёт хирургу), протирала в двигателе клапаны и прочее. В уборку к нам присоединялись ещё двое мальчишек – моих одноклассников, их ставили на соломокопнитель. Теперь эта операция автоматизирована. Из класса я к осени набирала больше всех количество трудностей. Была премирована отрезом штапеля на платье и мой портрет со статьёй были помещены в местной газете «Колхозная правда». Статью сочинили в редакции из моего доклада «Как я провела лето».

В свободное зимнее время мама нас приучала к рукоделию, чтобы не лодырничали. Вязали кружева, вышивали крестиком и гладью. Воспитывали нас правильно и очень строго. Мы всегда были в работе, много помогали по дому.

По селу ходили нищие, собирали милостыню. Им давали в основном хлеба по кусочку, иногда овощи, одежду. Это были престарелые люди, не могущие работать, инвалиды, погорельцы. Иногда просились в избу переночевать. Их клали на лавку к печке или на саму печку.

В школе, кто слабо учился, или надо было зарабатывать, оканчивали только семь классов (теперь это девять классов) и уезжали в ФЗО (фабрично-заводское обучение). Мои сёстры Тоня, потом Капа последовали этим путём. Уехали в город Котово Горьковской области и выучились на штукатуров-маляров. Но ни дня на стройках не работали. Одна ушла оператором на нефтеперегонный завод и работала там до выхода на пенсию, другая также до пенсии проработала на машиностроительном заводе контролёром ОТК, закончив ещё и техникум заочно. Я заканчивала десять классов и поступила в техникум МОД – механической обработки древесины, факультет – столярно-мебельное производство. Проработала я по специальности 20 лет в посёлке городского типа Квиток Иркутской области. В 1982 году уехала на Урал к сестре Тамаре и ещё десять лет отработала на военном приборном заводе, входящем в НПО электромеханики. Оттуда и ушла на льготную пенсию, в 50 лет, в 1992 году, - смутное время для страны. Пока живы были родители – покоила их старость, прожила последние 17 лет в деревне, на своей малой родине. В 2008 году приехала снова на Урал в г. Белорецк, к дочери Ольге.

Так вот, отвлеклась от послевоенного времени. Тогдашние законы не позволяли нам уехать из деревни на заработки. Паспорт категорически не выправлялся (не давали его). Насильно удерживали в колхозе (…). Когда я пошла в паспортный стол МВД, то только показав вызов на учёбу в техникум мне высокое начальство дало разрешение на получение паспорта. Родители до середины жизни жили без паспортов. Потом, позже много, вышел закон о всеобщей паспортизации. Стипендия в техникуме была 180 рублей, на последнем курсе – 200 рублей, из дома мама высылала 100 рублей ежемесячно. Жили очень скромно, впроголодь – это в студенчестве.

Ещё одно из воспоминаний о раннем детстве: в деревне умели не только работать, но и веселиться. Однажды, после косьбы травы в пойме реки Б.Юронга, я в бригаде женщин, мы возвращались гуськом вдоль речки по берегу с косами на плечах. Женщины запели песню русскую народную, старинную, с ноткой печали – это было потрясающе!!! Душа оторвалась от тела и в полёте стала жить самостоятельно. На время песни мы не ощущали усталости. Вот и отдых. А петь наши женщины умели. К нам в село даже экспедиция приезжала по сбору и записи народных песен в народном исполнении.

Когда случались праздники, пекли немудрёные пироги, делали домашнее пиво на солоде, варили сусло, немного выпивали и шли на улицу петь, плясать. Вечером с гармонью ходили вдоль села туда - обратно и пели песни. У какой-то завалинки останавливались отдохнуть, посидеть и тут же шла пляска. Потом и этой малой радости лишили: запретили «шуметь» гармонью на улице. Бред. Необъяснимое, непонятное очередное издевательство над народом. Но разве можно жить в русской деревне без гармони?

Р.Н. Егорова (Зорина)